Н. Елисеев - Николай II без ретуши

12 июня 1915. Как бы я хотела, чтобы Н. был другим человеком и не противился Божьему человеку… Я боюсь назначений Н. – он далеко не умен, упрям, и им руководят другие….Не враг ли он нашего Друга, что всегда приносит несчастье?

14 июня 1915.…Посылаю тебе Его (Распутина. – Н. Е.) палку (рыба, держащая птицу. – Н. Е.), которую ему прислали с Нового Афона, чтобы передать тебе. Он употреблял ее, а теперь посылает тебе как благословение… Будь более самодержавен, мой друг, покажи свою волю!..Выставка-базар началась сегодня в Большом (Царскосельском. – Н. Е.) дворце на террасе….Наши работы (царицы и царских детей. – Н. Е.) все уже распроданы – правда, мы сделали их немного, но мы еще будем работать и пошлем туда. Продали более 2100 входных билетов по 10 коп. Раненые солдаты не платят, так как они должны видеть работы, которые сами делают. Я послала несколько наших ваз и две чашки, потому что они всегда привлекают публику.

Из воспоминаний Александра Дмитриевича Бубнова:

По своим личным качествам великий князь Николай Николаевич был выдающимся человеком, а среди членов императорской фамилии представлял собой отрадное исключение. По природе своей честный, прямой и благородный, он соединял в себе все свойства волевой личности, т. е. решительность, требовательность и настойчивость. Причем эти свойства проявлялись в нем иногда в чрезмерной форме, создававшей ему репутацию подчас суровой строгости. Все – не исключая министра и высших чинов государства – его побаивались, а нерадивые и неспособные люди его панически боялись. (…) Помимо этого, великий князь, пройдя все ступени военной иерархии, был истинным знатоком военного дела, которое он искренно любил и которому посвятил всю свою жизнь. Имея высшее военное образование, он отдавал себе ясный отчет в задачах высшего командования и руководства военными операциями, чему способствовало продолжительное пребывание его в должности командующего войсками гвардии и Петербургского военного округа, а незадолго до войны и на должности председателя Совета Государственной Обороны. (…) Государыня издавна не любила великого князя, потому что видела в нем волевую личность и потому, что до нее доходили слухи о его огромной популярности, которую она считала опасной для престола. Эту мысль она внушала Государю с самого начала войны. (…) Презрение великого князя к Распутину было также известно Государыне. Его ответ на попытку Распутина приехать в Ставку для благословления войск: «приезжай – повешу», был слишком распространен народной молвой (…), что не мог не дойти до Государыни. Однако вряд ли великий князь мог привести такую угрозу в исполнение, ибо никогда не решился бы нанести такой явный удар престижу царской семьи.

Из воспоминаний великого князя Александра Михайловича:

Смерть отца застала Николая командиром батальона Л.-гв. Преображенского полка в чине полковника, и всю свою жизнь он остался в этом сравнительно скромном чине. Это напоминало ему его беззаботную молодость, и он никогда не выражал желания произвести себя в чин генерала. Он считал недопустимым пользоваться прерогативами своей власти для повышения себя в чинах.

Из письма Александры Федоровны Николаю II от 24 июня 1915 года:

Когда ты возвращаешься? Сегодня 2 недели, как ты уехал, а кажется, что целый месяц (а наш Друг просил тебя не отлучаться на долгое время, – Он знает, что дела не пойдут как следует, если тебя там удержат и будут пользоваться твоей добротой). Поедешь ли ты, не предупреждая, в Белосток или Холм повидать войска? Покажись там до возвращения сюда – доставь им и себе эту радость! – Действ. Армия, слава Богу, не Ставка – ты наверное сможешь повидать войска. Воейков это устроит (не Джунк‹овский›). Никто не должен знать, только тогда это удастся. Скажи, что ты просто хочешь немного проехаться. Если бы я была там, я бы помогла тебе уехать. Моего любимца всегда надо подталкивать и напоминать ему, что он император и может делать все, что ему вздумается. Ты никогда этим не пользуешься. Ты должен показать, что у тебя есть собственная воля и что ты вовсе не в руках Н. и его штаба, которые управляют твоими действиями и разрешения которых ты должен спрашивать, прежде чем ехать куда-нибудь. Нет, поезжай один, без Н., совсем один, принеси им отраду своим появлением. Не говори, что ты приносишь несчастье. (…) Извини, что я говорю с тобой так откровенно, но я слишком страдаю – я знаю тебя и Н. Поезжай к войскам, не говоря Н. ни слова. У тебя ложная, излишняя щепетильность, когда ты говоришь, что не честно не говорить ему об этом, – с каких пор он твой наставник и чем ты ему этим помешаешь? Пускай, наконец, увидят, что ты действуешь, руководясь собственным желанием и умом, который стоит их всех, вместе взятых. Поезжай, дружок, подбодри их всех, – теперь ожидаются тяжелые бои! Осчастливь войска своим дорогим присутствием, умоляю тебя их именем – дай им подъем духа, покажи им, за кого они сражаются и умирают, – не за Н., за тебя! Десятки тысяч никогда тебя не видали и жаждут одного взгляда твоих прекрасных, чистых глаз. Сколько народу туда проехало, тебя не смеют обманывать, будто туда нельзя пробраться. Но если ты скажешь об этом Н., шпионы в Ставке (кто?) сразу дадут знать германцам, которые приведут в действие свои аэропланы. Три простых автомобиля не будут особенно заметны. (…) Верь мне, я желаю твоего блага – тебя всегда надо ободрять, и помни – ни слова об этом Н., пусть он думает, что ты уехал куда-нибудь, в Бел. или куда тебе захотелось. Эта предательская Ставка, которая удерживает тебя вдали от войск…

Из воспоминаний Владимира Иосифовича Гурко (Ромейко-Гурко):

…темная клика, окружавшая Распутина и превратившая его в орудие достижения своих целей, усердно работала над упразднением влияния на государя великого князя Николая Николаевича. Ближайшей целью этой шайки – иначе назвать ее нельзя – было в то время внушение императрицы, а через ее посредство и государю подозрения в лояльности престолу великого князя. Сначала полусловами, а затем совершенно определенно стремятся они убедить императрицу, что при помощи своей популярности в войсках великий князь Николай Николаевич замышляет так или иначе свергнуть царя с престола и воссесть на нем самому. Единственным средством, способным, по утверждению этих лиц, предупредить готовящееся pronunciamento (военный переворот), является немедленное смещение великого князя, причем возможно это только при условии принятия государем верховного командования армиями лично на себя. Играя, как всегда, на мистических свойствах природы царской четы, Распутину и компании удается внушить государю мысль, что долг царского служения повелевает царю делить с армией в тяжелые минуты ее горе и радости. Мысль эта падает на весьма благодатную почву. Стать самому во главе армии Николай II имел намерение еще при самом возникновении войны, и правительству стоило тогда большого труда убедить его отказаться от этого намерения. Под натиском Распутина, а в особенности царицы государь преисполняется этой мыслью, и, как это доказали последующие события, ничто не было в состоянии поколебать принятое им решение. Сведения о том, что государь решил сменить великого князя – верховного главнокомандующего, впервые достигли Совета министров в его заседании 6 августа. Под конец этого заседания, посвященного обсуждению других вопросов, военный министр Поливанов, все время хранивший упорное молчание, но выказывавший явные признаки крайней чем-то озабоченности, внезапно заявил, что он вполне сознательно нарушает приказание государя до времени не разглашать принятого им решения и считает своим долгом сообщить Совету, что Его Величество намерен в самом близком времени возглавить действующую армию. Известие это приводит господ министров в весьма возбужденное состояние; перебивая друг друга, хором высказываются они против принятого государем решения, приводя к этому множество разнообразных причин. Надо сказать, что такое же отношение к решению государя проявила и вся общественность, когда до нее дошла об этом весть. В основе такого отношения к решению государя крылись разнообразные причины. Одни тревожились за дальнейший ход военных действий, но в особенности страшились того громадного риска, который был сопряжен с принятием на себя государем военной ответственности как раз в тот момент, когда наше положение с каждым днем ухудшалось, причем предвиделась возможность захвата неприятелем любой из обеих столиц. Другие недовольны были главным образом устранением великого князя, завоевавшего симпатии передовой общественности. (…) Приблизительно такое же чувство испытывал и Совет министров, причем высказываемые министрами мотивы совпадали с мотивами, высказываемыми общественными кругами. Крайне болезненно отнеслись министры и к тому обстоятельству, что государь принял столь важное решение, не только предварительно с ними не посоветовавшись, но как бы тайком от них. Оказалось, однако, что председатель Совета уже знал про это решение. На упреки, обращенные к нему министрами по поводу того, что он утаил от них это важное обстоятельство, Горемыкин строго ответил: «Я не считал возможным разглашать то, что мне государь приказал хранить в тайне. Я человек старой школы. Для меня высочайшее повеление закон». К этому Горемыкин прибавил: «Должен сказать, что все попытки отговорить государя будут все равно безрезультатны. Его убеждение сложилось уже давно. По словам Его Величества, долг царского служения повелевает монарху быть в момент опасности вместе с войсками, и когда на фронте почти катастрофа, Его Величество считает священной обязанностью русского царя быть среди войск и с ними либо победить, либо погибнуть». Министры этими словами не убеждаются. «Надо протестовать, просить, умолять, настаивать, словом, исчерпать все доступные нам способы, – говорит Самарин и прибавляет: – Народ давно уже, со времени Ходынки и Японской войны, считает государя царем неудачливым, несчастливым. Наоборот, популярность великого князя прочна, и он является лозунгом, вокруг которого объединяются последние надежды. И вдруг смена главнокомандующего. Какое безотрадное впечатление и в обществе, и в народных массах, и в войсках».